Книга Я – дочь врага народа - Таисья Пьянкова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Надо терпеть! – решает она. – А там видно будет».
В поэзии её начинают уже одолевать потёмки. Хотя голова ещё пытается вершить начатые строки. Получается унылое:
Владимир хотя бы не досаждает…
В нём присутствует нетипичное для русского человека благородство – он даже пьяным совсем не матерится.
По Лизиным подсчётам, пятого мая – время родить. Но уже двенадцатое число… Свекровь всё-таки тревожится:
– Уж не помер ли он у тебя?
– Ну да… Помер… – отвечает Лиза. – Живот ходуном ходит… Пока я на ногах – затихает, а сяду – пляшет…
Как-то, ещё до этого разговора, в сельской лавке Лизу встречает старая повитуха и безо всякого вопроса заявляет:
– Парня жди!
Прошла ещё неделя. Наконец среди ночи свекровь услышала стоны. Надо отдать должное, в доме всполошились все. Подхватывается даже полухмельной Владимир. Он, пожалуй, суетится больше всех…
Наконец мать приказывает:
– Веди давай! Хватит топтаться!
Но у порога останавливает:
– Господи! Володька! Штаны-то надень.
В другое время посмеялись бы. Но тут – не до смеха: у Лизы – кровь!..
Четвёртые сутки продолжаются схватки.
Случись такое в городе, ребёнка уже бы силком выпустили на белый свет. Сельский же акушер решает: подождём…
Схватки продолжаются – каждая через четыре минуты! В эти минуты Лиза цепляется за рёбра стола, виснет на кроватных спинках, елозит от боли по полу…
На четвёртые же сутки вечером акушер приказывает:
– Готовьте в хирургию… Утром – кесарево…
Всю ночь от Лизы не отходит медсестра – жалостливая немка. Она повторяет, сама почти всхлипывая:
– Кричи, торокая! Кричи – лекче путит…
Владимир во все дни в больнице не появляется… Он где-то поёт:
Операция назначена на девять утра. Лиза рожает в семь сорок. Парень! Четыре килограмма девятьсот восемьдесят граммов.
Все удивлены: где мог поместиться такой богатырь, когда у матери был почти плоским живот?!
Владимир является только утром пятого от рождения дня. Он стучит в окно палаты. Кричит:
– Я тебе платье принёс… Твоё! Выходи – проверим: испортилась у тебя фигура или нет?
– Ой, дура-ак! – не удивляются, а уточняют соседки по палате.
А «дурак», без ведома Лизы, умудряется назвать сына Алексеем. Хотя она мечтала о Марке.
Таким вывертом намеревается он дать сыну свою фамилию – вписать в метрику себя как отца. Номер не проходит: на место записи родителя ложится чёрная полоса!
Лизу выписывают домой в конце мая. А в июне баба Катя ворчит:
– Первая ты, чё ли, на свете рожаешь – развалилась, лежишь! Делай всё за тебя… Евдокия с весны никак не доберётся – крылец помыть. А у меня – спина уже корою сосновой взялась… Нагнись – треснет…
Пришлось мыть.
Увидала Нинка-соседка, орёт через ограду:
– Эй! Бабка Катерина, старая ты курва… Очумела – роженицу полоскать на ветру… Иль не ведаешь: сляжет бабёнка. Молоко пропадёт… Ты ж, сука старая, воды не поднесёшь…
– Отвяжись, язва сибирская! – отругивается старая. – Я вон Дуську свою под копною родила, в юбку исподнюю завернула и стоговать отправилась. Ни хрена с твоей бабёнкой не сделается.
А вот и сделалось: вторым вечером, да обвалом – сорок градусов! Ребёнку – месяц, а мать – в лёжку! А отец – на концертах! Иначе ему прямо никак!.. Первый певун в районе… Жена лежит – с подушкой спеклась, а он перед зеркалом бриалинится. Старая и та заругалась:
– Петух голосастый… Опять ли, чё ли, до курёх намылился?
Владимир отшучивается:
– Породу, свет-баушка, надо ж кому-то улучшать… Ишь, какие у меня богатыри получаются!
– Мимо конторы побежишь – скорую хоть вызови, – наказывает «свет-баушка».
– Обязательно, – доносится уже из-за двери…
Раскалённая маститом грудь долго перекидывает молодую мать из небыли в небыль… Да, слава богу, дело не доходит до операции! Хотя толку от такой груди уже никакого. Спасибо корове, которая в этот год осталась яловой. А ещё свекровке – решила наконец уделять молока.
У неё, у Евдокии Алексеевны, новое горе: оказалось что Остапова Гутька Косова, «сучонка паршивая, всё-таки забрюхатела»!
О том свекровь узнаёт, когда забирает Лизу из больницы. И вот уже сколько дней она рёвом ревёт.
– Корову, слава богу, не забывает доить, – жалуется старая Катерина соседкам. – Ёй ишшо ж на работу ходить надо – попробуй-ка вовремя не явиться!..
Однако Евдокии Алексеевне ни дневные, ни ночные дежурства любить не мешают…
Пушкин, такой-сякой, оказался прав, когда сообщил миру, что любви все возрасты покорны!
Евдокия от Гутькиной тяжести напрочь лицо потеряла. Бабы сельские, особенно при Лизе, очень стараются жалеть её: хорошая-де бабёнка, а он чё над ею вытворяет… Никакой надежды не оставил… паразит культяпый!
Лиза вынуждена, как может, хлопотать по хозяйству… Спасибо, помогает соседка Нинка. А Володька либо шоферит, либо зарплату прогуливает…
На дворе – июль! А это – поливы, прополки, заготовки… Ему – хоть бы хны…
Баба Катя упрекает внука:
– Ты даже не знаешь, где чё в огороде посажено…
– Вырастет – узнаю, – отвечает он.
К августу Евдокия Алексеевна немного смиряется со своей бедою.
И вот: огород убран, соленья в погребе. Скирда сена – за сараем. Дрова колотые – в поленнице. Хатёнка утеплена. Осталась только картошка…
Всё это, можно сказать, её руками… Сынок у Лизы беспокойный; молчит только тогда, когда мать рядом…
